ЗАПИСКИ ПАЦИЕНТА: ОПЕРАЦИЯ

Мы, босоногая сельская ребятня, купались в озерке, обрамленном с трех сторон неведомо кем посаженными тополями. Это сочетание прудка и тополей, видневшихся издалека , носило гордое название “сад” . Он был гордостью всего села, самой заметной достопримечательностью и отрадой, а также предметом непримиримого спора мальчишеских кланов. Купаться в озерке было привилегией “северных”. Около постоянно дежурил дозор, который при обнаружении “противника” поднимал крик, и подоспевшие бойцы в схватке решали все проблемы.
В число дозорных был рекрутирован и я – пятилетний мальчишка, несший охрану с двумя другими не очень понимавшими существо спора, но хорошо усвоившими важность порученного дела. В августе уже протягивает неприятным ветерком, и при полной иллюзии жаркого полдня в тени бывает даже зябко. Нам было, конечно же, жарко, и, коротая время, мы купались весь день, бесчисленное количество раз ныряя с нависшего над водой ствола вербы. Эти купания едва не стали роковыми для меня: к вечеру я свалился в жесточайшей простуде.

Надо сказать, что деревня пятидесятых мало отличалась от деревень начала века, какими их сформировали переселенцы столыпинского призыва. Землянки из двух комнаток, текущие под осенними дождями, по самые трубы заметаемые снегом зимой... Немудрено, что в этом почти первобытном окружении дети росли свободными от таких удовольствий, как уколы, прививки.
В селе всех пользовал фельдшер, вероятно из ссыльных. Фамилию он носил до белой зависти красивую –Таришин, что в окружении привычных для нас украинских и оттого неблагозвучных, сразу возводило его в особый ранг. Однако лечил он всех до примитива одинаково – стрептоцидом. Им, предварительно размяв, посыпали раны, принимали внутрь “от головы, от живота” и от всякой другой хвори.
Матери дома не было, отлучилась по неотложным делам в соседнее село. Оставшийся старший брат семнадцати лет сразу почувствовал серьезность положения. Был призван Таришин, он осмотрел меня, давившегося страшным кашлем и посиневшего от чудовищной ангины, сокрушенно покачал головой, оставил неизменный стрептоцид, и посоветовал вызвать мать: “ Надобно мальца везти в больницу”.
Удаленность ближайшей больницы - более 50 километров плюс полное отсутствие транспорта – колхозная полуторка безнадежно стояла, переводили мою жизнь в плоскость простого и сурового правила: выживу - не выживу.
Извещенная по извилистой цепочке оказий приехала мать, пыталась что-то предпринять, но к вечеру положение стало рядом с критическим, и она с горечью и слезами заметила, что эту ночь я вряд ли переживу.
В таких случаях в доме всю ночь горела лампа или свеча, и ее неровный свет в кромешной тьме рано ложившегося спать поселка был свидетельством чего-то неординарного, чаще всего - трагического. Это было своеобразным сигналом к оказанию помощи, участию.
Ночь я каким-то чудом пережил. Весть об умирающем в поселке разносится быстро, и рано утром к нам пришла женщина, впопыхах даже не бросившая хворостину, с которой выгоняла коров. Увидев меня, почти “отходящего”, заговорила быстро и торопливо, сводя все к необходимости немедленного визита к бабе Заметайлихе. Та была известна своей способностью к быстрому врачеванию, заговорами, знанием трав, повивальными услугами.
Я был поднят, на меня надели всю нехитрую одежонку. Соседи дали напрокат свое сокровище – велосипед, брат посадил меня на раму, и мы поехали.
Бабка чистила картошку, но с нашим появлением сразу же без вопросов оставила свое занятие, сполоснула руки в чугунке с очищенной картошкой, вытерла передником, закончив таким образом “стерилизацию”. Здесь же в кухне меня посадили лицом к окошку. “Открой рот”, - потребовала она. Я разлепил губы. Дальше мешала сразу же всплеснувшая боль. “Раскройте пошире”, - кивнула бабка брату и своему внуку, юноше лет шестнадцати, вероятно, не в первый раз принимавшему участие в подобных делах.
Тут же голову обхватили чьи-то руки, вторая пара без особых церемоний раздвинула челюсти. Бабка недолго осматривала горло. У меня все кружилось перед глазами. Откуда-то издалека я услышал ее голос, задававший, как мне показалось, очень странный вопрос: “Кусаться не будешь?” Я сколько мог энергично качал головой и даже просипел “не буду”. “Все говорят сначала, а вот Колька Тульчинский укусил”, - и показала палец с едва зажившими следами укуса.
Бабка провела с братом и внуком краткий инструктаж и кивнула своим “секундантам”…
Меня держали, а Заметайлиха активно скребла в горле. Казалось, что бабкин палец пронзает меня до затылка. Она не торопилась, царапая и разрывая внутри. Ни крикнуть, ни заплакать не было ни малейшей возможности.
Наконец она убрала палец и велела отплевываться в какую-то посудину. Во мне все клокотало, пузырилось и нестерпимо болело. Однако дышать стало чуть легче. Бабка, совершая тактическую ошибку, сказала вслух: “Ну-ка, подержите его еще раз”. Я приготовился дорого продать возможность насилия надо мной, соскочил со стула, но силы были слишком неравны. Процедура повторилась с той же последовательностью и беспощадностью. В этот момент я очень хорошо понимал Кольку. Боже, как мне хотелось откусить, отгрызть этот черный палец, причинявший боль, которая отдавалась не только в горле, голове, но даже в сердце.
Наконец меня отпустили. Бабка хотела посмотреть результаты своей работы, но я стоял насмерть. Велено было привезти меня завтра.
Повторный визит был уже формальностью, бабка взглянула на меня, осталась довольна, дала какую-то траву полоскать горло и отпустила нас восвояси.
“Реабилитационный” период прошел быстро, и уже через день я с некоторой, правда, опаской включился в прежний ход жизни. Через неделю уже почти ничего не напоминало о пережитом. Правда, потом я вдруг заговорил в нос, загундосил. Впрочем, месяца через три как-то незаметно прошло и это следствие болезни.
Позже на всяких медкомиссиях мне неизменно задавали вопрос о времени и месте удаления миндалин. Я искренне недоумевал, поскольку точно знал, что “операции по удалению” не было. И только будучи студентом последнего курса, понял, кто и когда удалил эти злополучные миндалины.

Валерий Стародуб